анкета

Синее платье кажется белой пеной в свете фонарей под звездным небом; некогда изможденное и изувеченное морщинами лицо раздулось и посинело, а небесно-голубые глаза больше не увидят солнца — ледяной труп Норы Кроули найден в заливе, и полиции предстояло бы выяснить, что случилось с ней; но жизнь какой-то нищенки мало волнует тех, у кого есть кусок хлеба на ужин, и ее смерть так и остается загадкой. Столпившиеся у берега служители закона еще не знают, что с севера к ним движется тринадцатилетний парнишка, решивший полюбоваться яркой ночью на Венеру, сверкающую королеву небосклона в это время года.
Ему хватает мгновенья, чтобы узнать платье, что он видел каждый день, так как денег на другое попросту не было.
Его пронзительный крик "мама" еще долго будет стоять в ушах у констеблей.

— Пошевеливайтесь, крысы корабельные!
Океанские волны заливают со всех сторон, стараясь сделать последним каждый вздох моряков; а они, суетящиеся, как тараканы, пытаются делать вид, что ничего не происходит, будто шторм — лишь маленькое неудобство; но уже трое за бортом, и капитан недоволен.
Сильные руки, от грязи ставшие черными как пиратские паруса, тянут за веревку, завязывают узлы и хватаются за все, что только попадается на пути, чтобы не последовать за утопшими.
На рассвете одежда превращается в ледяную корку, раздирающую солью мозоли и раны, и Хорас, злобно поглядывая на весь остальной мир, мечтает о глотке рома, горячей ванной и теплой постели, но до земли еще несколько дней пути, а в голове отсчитываются даже секунды. Рядом садится Чонг, сверкая в полумраке мрачной улыбкой.
Хорас чешет неравномерно обросшую голову, едва не царапаясь о ледяные пряди волос, чувствуя, как еще не покрывшаяся шрамами кожа буквально стенает в отчаянном скрежете; но ему даже нравится это мерзкое чувство — море уже стало домом матроса Кроули, вот только ему до одури надоел этот корабль, капитан, прикидывающийся приличным человеком и надевающий на суше прилизанный парик, те копейки, что платили, и невозможность напиться до беспамятства.
— Я тут подумал, Танг, — «Не знал, что ты умеешь», — а может к черту легальный бизнес? Слишком уж красиво ты стелил истории про своего папашу.
Лицо друга от уха до уха рассекает еще более широкая улыбка, чем раньше, и Зоркий Глаз [пираты не умеют придумывать нормальные клички] скалится в ответ.
Кажется, Портленд больше не конечный пункт этого долгого плаванья. Теперь курс лежит на Тортугу.

Когда приходит время спросить себя, неужели сложно было удержаться от того, чтобы своровать то, что не стоило, у того, кого не стоило, Хорас не мучает себя терзаниями. Своровавший однажды и вкусивший запретный плод под названием «бесплатно», уже не вернется обратно за черту; и то, что плохо лежит, особенно когда в кармане далеко не царская казна, попадает в руку как-то само, почти без воли на то ее обладателя; а когда приходит время нести ответ за свои поступки, грязные пираты, воры, бандиты делают то, что умеют: бегут.
Затаиться в родном городе не было самой светлой идеей; тем более, что и здесь парочка братьев по духу оставила кучу людей с носом; и все же ничего лучше они не придумали — впрочем, что с них взять? Вот только Хорас, должно быть, болеет, ведь он второй вечер подряд не собирается идти искать себе новую шлюху на ночь, и Чонг недоверчиво косится на друга. Но тот лишь загадочно поднимает бровь и исчезает за порогом — у него роман.
Впрочем, старина Зоркий Глаз видит не так уж много, как хотелось бы — ненаглядная на самом деле сирена, и те чарующие песни, что она так охотно поет для пирата, заставляют появиться глупую улыбку на загорелом лице.
Крайне тупое, но как никогда светлое выражение лица, которого доселе никто не видал, озаряет лицо Кроули; и странный блеск в глазах любимой он не замечает.
Чонг посмеивается про себя, но что-либо говорить Хорасу не берется — он знает, каким свирепым становится нрав друга, если того разозлить; так что пусть бегает к своей ненаглядной, пока это не приносит вреда.
Вот только когда пираты вновь попадают в передрягу, и Кроули оглушает выстрел: теперь никакие песни сирены не могут заставить его остаться; она тянет к нему свои руки, умоляет довериться ей и сообщает, что ждет ребенка, и когда пират, в жизни не мечтавший о семье, лишь пожимает плечами, русалка выходит из себя. Белоснежная рука превращается в когтистую лапу, и моряку остается напоминание об этой истории на всю жизнь; зажимая рукой пораненный глаз, где позже будет красоваться шрам, он убегает, обронив свой необыкновенный перстень с осьминогом — единственное, что сирена передаст своей дочери от исчезнувшего еще до ее рождения отца.

Быть пиратом под чьим-то началом становится обременительным, и друзья, подготовив мятеж, убивают того, что носил капитанскую треуголку без малого четыре года. Теперь вся добыча — для них, шлюхи — из лучших, вино — дорогое; но счастье пирата не длится вечность — Хораса манит ацтекское золото, про которое рассказывала сирена вместо сказок на сон грядущий, Тэнга же заботят более земные и насущные вещи.
Пробегает меж ними и кошка — настоящая, коварная, в длинной юбке и красивым зубом из чистого золота, и потасканный жизнью Кроули проигрывает битву за её пиковое сердце другу, что выглядит так же молодо, как двадцать лет назад; острие его взгляда прожигает где-то в грудине дыру, но последний удар наносится Чонгом, и пират погибает.
Ссора с другом становится точкой.
Он берет свою часть награбленного непосильным трудом, не потраченного чудом, прощая свою часть корабля Тэнгу, и исчезает под звездами, уплывая на шлюпке в саму неизвестность, размышляя, провожает ли его взглядом новоиспеченный полноправный капитан корабля, пока он, смутным и тусклым огоньком скрывается в волнах.
Двадцать лет дружбы становятся пеной морской, унося навсегда часть самого Хораса.

Найти сокровище, о котором пела сирена, ему удается — ацтекская монета ложится в ладонь так правильно, слабо переливаясь в грязной руке и полумертвом свете луны, на затерянном острове, куда пришлось плыть едва ли бултыхаясь своими руками, он стоит в одной рубашке, истерично смеясь куда-то в ночь, в окружении своих теней, что пляшут в такт радости мага, но отчего-то тускнеют к рассвету, и совсем не из-за солнца.
Но Хорас выпивает последнюю бутылку рома до самой последней капли и ничего не замечает.
Проклятье забирает свое медленно, позволяя жертве опуститься на самое дно так плавно, что подвох становится очевидным, когда уже поздно.

Еще немного, и льдом покроются даже его кости, но Кроули не замечает, едва не снося всех на своем пути — с недавних пор его не беспокоят ни холод, ни жара, пусть до высушенного морской солью мозга это еще не дошло. Его такие редкие, но такие точные умозаключения обычно происходят именно ночью, особенно если перед этим из запасов исчезает бутылочка рома. Но сегодня в мутных глазах ясности больше обычного, пусть безумия не поубавилось. Шлюха, снятая на ночь, кажется какой-то пресной, выпивка совсем не пьянит, а морской бриз больше не ласкает своим пьянящим объятием.
Время для Хораса будто бы замирает, и он наконец начинает понимать разницу.
Пальцы сами сжимают монету, что шепчет, зовет его, всем своим блеском напоминая: от нее не сбежать, это все её чары, он её пленник, и, в ужасе, Кроули бросает её куда-то в угол, почти по-змеиному сам отползая в другой конец комнаты. Тьма, которую он в отчаянии зовет себе в помощь, больше не слушается его, как было прежде, и портовая проститутка, что просыпается от шума, оказывается послана в морскому дьяволу; обижено дует губы, забирает со стола деньги и убегает, оставив после себя флёр дешевых духов и пару ругательств в адрес пирата.
Тот же, найдя в себе силы подняться, но не открывая взгляда от золота, наливает себе еще рома, залпом выпивает всю чашку; но еще за мгновение до того, как алкоголь должен обжечь горло, он знает: рома он не почувствует. Больше нет. Как, впрочем, и вкуса еды. Мутное стекло озаряется голубым пламенем: из-за туч решила показаться луна, и ее мертвые лучи касаются кожи Хораса. Опустошенная чашка падает на пол и разлетается на осколки, которые еще вонзятся потом кому-нибудь в башмак, но Зоркому Глазу сейчас явно не до того. Там, где еще секунду назад было его обычное, темное от солнца и грязи, лицо, Кроули видит череп, а вместо руки остаются голые кости. Проклятье золота ацтеков вошло в свою полную силу.

Ноги сами несут по просторам родной Америки, иногда останавливаясь где-нибудь, чтобы подзаработать честным путем, но никакая работа не приносит желаемого успокоения, и Кроули опять срывается с одного места на другое. Он больше не ворует, уверенный в том, что только путем честной жизни можно вымолить у звезд столь желаемое прощение; зеркала, первое время разбитые рукой самого Хораса, теперь занавешиваются перед закатом: видеть себя мертвецом он пока не может. Пусть ему неведома тайна, что проклятья можно избежать, если золотая монета Кортеса попадает к человеку без злых намерений; но он чувствует — как зверь повинуется инстинкту, и никогда не проигрывает, доверяя своей природе; чувствует — все дело в ней.
Воды теперь избегает — кажется, еще до проклятья вместо крови по жилам текла соленая вода, и если он увидит эти темные волны еще раз, то уже не сможет устоять перед искушением снова уйти в плаванье. Сердце болит от одной только мысли о жизни на корабле, но теперь эта тема запретна; но даже спустя десятилетие во снах ему мерещится бриз. Ему нельзя быть больше пиратом, и наказание сушей даже хуже самого проклятья, но он упивается своим наказанием, отрекаясь от того, что любимо больше всего.
На стене нового висит карта мира, по которой Кроули иногда, после выпитой бутылки текилы, что пришла на смену рому, но так и не смогла ни разу опьянить его, проводит пальцем по тонким линиям, изображая маршруты самых лихих плаваний, не то ностальгируя, не то издеваясь над собой раз за разом.
Почти тринадцать лет он так и сидит на суше, спрятавшись от остального мира подобно кроту, чахнущий над книгами и забытый теми, кого знал раньше.
Хорасу кажется, что он чего-то ждет, и к тысяча девятьсот четырнадцатому чувствует надвигающуюся бурю и без какого-либо стыда жаждет ее: может, наконец, случится что-то, что изменит все? Скоро люди начнут задавать вопросы, почему он не стареет, так что лавочку все равно пришлось бы бросить, так может наконец произойдет хоть что-то интересное? Будоражещее кровь?
И когда собственное терпение превращается в единственного друга и врага, пират находит дверь в другой мир.

Путешествовать по мирам надоедает: Хорас видит, как мало людского есть в человечестве; и везде одно; а лекарства от проклятья никак не предвидится. А он не хуже других, и не заслужил того проклятья за то, какой есть — алчность, жадность и желание надуть всех вокруг становятся вновь разрешенными, и, откопав свой собственный зарытый клад в Сольрейне, начинает зарабатывать деньги контрабандой между мирами.
Совесть, которую он так отчаянно пытался приживить новым органом столько лет, принимается за глупое недоразумение. Берет как можно больше, прячет в виде активов и схронов в земле, ненасытными руками стараясь забрать как можно больше.
В пятидесятых позволяет расслабиться и зажить так, как подобает человеку с деньгами — в хороших отелях, в чистой одежде и с приятной компанией. Последнее, правда, обращается очередным проклятием — жизнь намекала, что с сиренами лучше не связываться, но как многие пираты во все времена, красивая сказка, что поцелуя морской девы драгоценней ничего нет, впитана в саму алую кровь, и этот омут затягивает во второй раз, пусть теперь и без песен, Хораст влюбляется сам, за что платит куском черного сердца.
Двадцать лет превращаются в странствия, поиск чего-то нового и возможность построить новый бизнес (разумеется, нелегальный), но мудрости не прибавляют — опять повестись с сиреной, в третий раз / пусть на этот раз все с той же дамой, что в пятидесятых урвала часть пиратской души / звучит как издевка, но стоит Кроули сомкнуть теперь уже чистые руки на тонкой шеи, яростно глядя в зрачки чернее вод океана, как знакомые и некогда желанные губы шепчут то, что будит нечто забытое, светлое, отчаянно спрятанное так же глубоко, как один из кладов Хораса.
В нем зажигается огонечек надежды. Но эта путеводная звезда приведет его лишь вглубь океана, так и не раскрыв тайну спасения от ацтекского проклятого золота.
Ледяная вода могла бы обжечь легкие, но Хорас лишь чувствует давление толщи воды, тонн воды; подобно рыбе на суше нелепо открывает рот и пытается поймать воздух, но лишь захлебывается водой, застилающей глаза, оглушительно давящей на уши и не позволяющей не единого шанса на спасение. Старый пират тонет, не в силах выпутаться из веревок, до последнего пытающийся плыть, но чем ближе ко дну, тем мутнее сознание; неспособный умереть, ни выбраться он бьется в агонии; а ко дну морскому его придавливает какая-то зачарованная цепь.
Он не капитан корабля, с которым мог бы героически пойти на дно, лишь отчаянный глупец, что поверил сирене и рискнул всем, чтобы найти лекарство.
Взамен получает некогда желанную могилу в окружении рыб.

Следующие десятилетия он пытается выбраться, молиться и остаться в трезвом рассудке; но как бы ни было защищено проклятьем тело от боли, разум от пытки страдает быстро; а монета Кортеса, оставшаяся под одеждой на цепочке, обжигает золотистым пламенем, и Хорас проклинает тот день, когда его нога ступила на землю затерянного острова, чтобы получить ту роковую наживу. Компас тогда так отчетливо указал ему путь, оставаясь бесполезной игрушкой последующие годы, с издевкой крутясь то в одну, то другую сторону: глупый, ты сам-то знаешь, что хочешь? Агония заканчивается лишь в две тысячи втором году, когда уставшая от шепота единственно верной спутницы Кроули — мглы, сирена помогает выбраться, сбросив цепи; в тому времени он уже едва помнит даже свое имя и лишь судорожно открывает рот, хрипя и стеная, словно суша лишь продлевает страдания; переворачивается на спину, зарываясь руками и ногами в песок, совсем как на дне; но на небе сияют звезды, и увидев их, Хорас наконец смолкает. Рука невероятным усилием поднимается в воздух, и указательный воздух обводит очертания созвездия Цефей. Зоркие глаза пирата закрываются под сладкую песню той, что не нравится его дикий взгляд, но прежде он успевает прохрипеть соленым голосом: квиты.

Дыхание сбивается на пару тактов, когда руки, не обращая внимания на забивающуюся под ногти землю, копают яму — нетерпение так велико, что он даже не удосуживается достать из сумки лопату. Но он должен знать, что оно здесь, что все еще здесь.
Кроули пришел за своим зарытым десятилетия назад кладом.
Сундук потерял былой блеск серебра, но резьба все также привычно ласкает пальцы, словно Хорас забирал часть денег вчера; и, едва не капая слюной, пират прижимает честно награбленное к груди.
К черту все его праведные речи, к дьяволу мольбы о прощении, в ад все попытки избавиться от проклятья наложением на себя законов и ограничений; в пекло мораль и людские законы; на дно морское вообще весь этот мир — он вновь отправится странствовать, и будет жадно вдыхать воздух каждой страны, до которой только сможет добраться, вбирать под кожу новый мир, пестрящий мобильными телефонами, яркими баннерами и миллионом возможностей. А когда надоест — задумается, что делать теперь. Перспектива вечной полумертвой жизни маячит на горизонте, заслоняя солнце, и Кроули отчаянно пытается понять, что же ему делать. Старые шрамы напоминают о том, что он потерял, и, как обычно, поддавшись необъяснимому для самого себя импульсу, он собирает немногочисленные вещи [пираты ведь живут аскетично] и, покивав самому себе головой, открывает портал в мир, где еще не был — наугад и без планов на будущее.

Изначально был магом — заклинателем тьмы, способности остались, но в ограниченном количестве: может шептаться с мертвыми, приходящими к нему во тьме, гадать на костях, проводить несложные ритуалы, создавать кинжалы из тьмы.

Проклятые не стареют, оставшись в том возрасте, в котором были, когда взяли в руки проклятую монету; в свете луны видно их настоящий, полуразложившийся, облик.
Не испытывают боли, не могут умереть даже насильственной смертью, не болеют, не подвержены воздействию магии; зато могут быть, например, похоронены заживо, и будут тогда обречены на вечные муки.